Плюс-минус бесконечность  - Наталья Веселова

Лёся уже и сама чувствовала, что вопрос ее глупый, и жалела о нем. Ведь и так все ясно: что ей какие-то чужие пестрые тетки, когда ее мама — вот она, большая, домашняя, надежная… И какая разница — модные ли у нее платья, крашеные ли волосы… Ей-то, своей любимице, она покупает и даже достает через знакомых и польские свитерочки, и вельветовые платьица, а на пятнадцатилетие даже подарила золотое колечко с розовым камушком!

— Тебе-то я ни в чем не отказываю, я же понимаю, как все это для девочки важно… — неторопливо продолжала мама, не отпуская голову дочери и чуть раскачиваясь вместе с нею. — Благо зарплата позволяет — надо же на что-то тратить… Вот через месяц квартальную премию дадут — и пойдем тебе новые часики выберем, старые-то твои уж совсем какие-то замухрышистые, с четвертого класса носишь… Пока это радует — надо радоваться… Всему в жизни свой срок: ветрянкой, например, лучше в детстве переболеть, потому как не дай Бог взрослому ею заразиться — тут и откинешься. Так и с модой, с галантереей всякой. Переболеешь в девичестве — сама потом над собой посмеешься по-доброму. Эти сегодняшние тетеньки — ты на них не гляди: они своими нарядами каждая что-то маскирует или, как доктора говорят, компенсирует. Одна — какое-нибудь голодное детство с единственным платьем на трех сестричек, другая — мужа пьяницу и бабника, третья — ненавистную работу, четвертая еще что-то… Ты когда-нибудь поймешь, что если в жизни все хорошо, внутри у тебя гармония и ты занята любимым и полезным делом, то незачем до старости носить брачное оперение… Вот пройдет несколько лет — поверь мне, это случится так быстро, что и оглянуться не успеешь, — и станешь ты врачом-клиницистом или серьезно увлечешься наукой — все равно — и сама удивишься, какими неинтересными тебе покажутся все эти туфельки, заколочки… Даже замечать их не будешь…

— Мама… — неуверенно отстранилась дочь и неожиданно для себя самой произнесла нечто для них обеих удивительное: — А если я стану не врачом? Если я за два года передумаю и решу поступать не в медицинский?

Женщина замерла, будто прозвучало нечто неприличное, и в матовой полутьме Лёся отчетливо увидела, как округлились материнские глаза и приподнялись густые темные брови. Девочка испугалась своей странной дерзости и уже собралась сказать, что пошутила, но мать спохватилась первой:

— Конечно, — сказала она, пожимая плечами. — Просто я как-то привыкла к мысли, что ты станешь врачом, но… Жизнь — твоя, и глупо было бы идти по стопам матери просто потому, что ей так хотелось бы… Работу свою нужно любить — это я точно знаю. Семья может не получиться, детей может не быть — и тогда любимое дело спасет человека… Главное — не ошибиться, минутный интерес не принять за призвание. Но у тебя-то, слава Богу, целых два года в запасе. Успеешь определиться…

Лёся не посмела сказать матери, что она уже определилась, определилась еще сегодня днем, а в течение последнего часа — окончательно. Она увидела, как прекрасна может быть женщина — любая женщина, высокая и низенькая, худая и толстенькая — в красивом платье; и неважно, удачная ли у нее семья, любимая ли работа, хороший ли муж, — она сама по себе восхитительна. И как мерзко, что любую мало-мальски приличную тряпку, способную успокоить и украсить, вселить уверенность в том, что в этой жизни не так уж все и плохо, даже если кругом плохо — все, приходится унизительно доставать, платя втридорога, отстаивать длинные, полжизни отнимающие очереди за красивыми, но одинаковыми для всех, кто сумел урвать их, кофточками… Как хорошо, приятно и человечно стать одной из тех, кто сам придумывает красивую, удобную, нарядную одежду и добивается, чтобы ее пошили и выпустили в продажу, — замечательным, необходимым человеком — модельером…

Лёся еще успела, с молчаливого и чуть усмешливого согласия мамы, окончить непопулярную «Тряпочку» по выбранной специальности — когда вокруг уже все рушилось, как в дурном блокбастере, когда герой — всегда с последним патроном в табельном пистолете — удачно вихляет по жестоко обстреливаемой улице среди хрупких зданий, которые бесшумно обваливаются по обе стороны, уворачивается от горящих балок, пролетающих в сантиметре от его головы, — а зритель отчетливо понимает, что лично ему в такой ситуации и пяти секунд бы не прожить. Вожделенный диплом модельера-конструктора текстильных изделий она прижимала к груди пыльным летом девяносто пятого, стоя среди обломков поверженных финансовых «пирамид», одна из которых за пару месяцев до того как раз и похоронила под собой остатки сбережений ее трудолюбивой матери. Но в тот день того года те темно-синие корочки с гербом уже не существовавшей на карте мира страны, с той профессией, каллиграфически выписанной в них черной тушью, были самой бесполезной вещью из всех, которыми в принципе можно было владеть. А утром следующего мама сказала ей, что диагностировала у себя четвертую стадию рака поджелудочной железы, и жить ей остается от пяти месяцев до семи.

Она прожила почти ровно два, первый из которых только и делала, что сокрушалась, что не может прооперировать сама себя:

— Я так и вижу эту операцию, будто стою у стола! — говорила мама, сидя с ногами на лучшей койке своего отделения, исхудавшая, желтая до мистической жути — настолько, что даже полностью седые ее волосы приобрели оттенок спитого чая. — Здесь желчник, здесь желудок, а тут проток… Вот воротная вена… Верхнюю брыжеечную иссекаем… Лимфодиссекция улучшит прогноз, а травматичность не так уж и возрастет… Куда уж дальше… Ну, узлы — понятно… И по ходу общей печеночной — тоже, иначе зачем и огород городить… Интересно, в нижнюю полую проросла она? А в аорту? Если нет, то можно… В любом случае, отделяем и смотрим… — забываясь, она тыкала стремительно худеющими пальцами в пустоту, явно видя перед собой чье-то чужое операционное поле, и спасала — хоть на год, хоть на месяц, но спасала кого-то другого, вдохновенно импровизировала, озарялась, побеждала…

— Мама, ты так ничего и не расскажешь мне о моем… — Лёся сглотнула, — отце? Ты уверена, что это правильно, что я о нем ничего не знаю?

— А? — очнулась мать и с изумлением вместо родной операционной увидела бежевые стены отдельной палаты, в которую коллеги специально для нее превратили ранее толком не использовавшуюся «вторую бельевую». — А-а… Я думала, ты давно догадалась, просто мне не говоришь… Ну, так вот, твоя догадка — правильная.

— Какая догадка? — опешила Лёся, которой действительно редко приходили озарения, а если вдруг случались — то неудачные, вроде замены блестящего хирурга-онколога на никому не нужного при нынешнем изобилии дешевых шмоток посредственного модельера.

Мама едва заметно усмехнулась незнакомо морщинистым ртом на привычное тугодумие дочки:

— Художник Алексей Щеглов, невозвращенец, которого у нас сначала прокляли, а теперь зовут вернуться… Не однофамилец и не тезка. А именно он. Вернется — повидаетесь. Только навряд ли ваша встреча получится радостной…

— Тот самый?! — подскочила девушка, позабыв об общей скорбности ситуации. — И ты молчала! Он ведь, знаешь, как может помочь нам теперь?! Какие у него там возможности! Тебя могут прооперировать не здесь — в Париже! И спасти! И вообще убраться отсюда, пока целы! Ну, понятно — с тобой он развелся, но я ведь дочь ему родная и, если попрошу…